Mois : Mai 2019

Перевод статьи французского философа Янника Жаффре  (Yannick Jaffré:  Misère de la déconstruction: Deleuze, Foucault, Derrida, « French Theorists » au service du nihilo-mondialisme américain).

Если США и были лабораторией постмодернизма, то европейцы – точнее, французы – были их теоретиками. По традиции, американцы сначала делают, а думают потом, при том что, как и всегда, философскую базу они заимствуют у других.

Уничтожение патриархата, экономико-юридический индивидуализм, царство консьюмеризма и моральный релятивизм были экспериментированы в США с большей спонтанностью и радикальностью, чем в Европе. Но наступлением постмодернизма мы обязаны концептам французских философов.

Без американской гегемонии вкупе с его материальной мощью и социальным миметизмом — воздействием hard и soft power — этот анти-мир последних сорока лет был бы, конечно, невозможен. Но и без философствований и разглагольствований некоторых европейских мыслителей он бы не имел такого интеллектуального соблазна.

Тем не менее на западном и восточном побережье Атлантики эта гегемония никогда не была полной. У истории нет конца, в ней нет синхронности, и любое доминирование имеет свой противовес.  Катехон остановил нигилизм постмодерна. Инерция культурных традиций и семейных структур, пропитанный религиозностью патриотизм, а также популизм, сделавший возможным приход Трампа к власти — что явилось реакцией на невыносимый морализм религии «прав человека» — все это еще должно найти в Европе свое политическое выражение.*

Я принадлежу к тем, кто считает, что нигилистско-глобалистская конфигурация сил мертва, как в сфере идеи, так и материи. Но труп продолжает двигаться и разрушать общество, наподобие зомби. Нам нужно рассеять его останки.

Нет нужды входить в тонкости философской деконструкции — это сегодня уже не интересно. Различия во ее внутренних течениях не имеют большого значения — все ее варианты сошлись на единой линии фронта, против одних и тех же мишеней: исторической укорененности, философской субстанциальности, моральной пристойности (la décence morale), а также, в строгом политическом плане — против нации в ее идентичности и государства в его суверенности.

В общем и целом деконструкция — это скрещение двух принципиальных идеологий Мая 68: пост-марксизма и либертаризма (libertarisme), которые быстро преодолели их первоначальный антагонизм. Первое течение может быть представлено Тони Негри, чьи multitudes mondiales, призванные заменить традиционные национальные классы общества, имеют первой целью (не считая борьбы против капитализма), уничтожить «это дерьмо — Etat-nation » (sic), то есть государство-нацию. А второе течение, распространенное Маем 68, называемое либертарианским, космополитичное, пронизанное Любовью к Другому и Ненавистью к Себе (к своей цивилизации) — оно привело к возникновению gauche morale («моральных левых »), проповедующей иммиграционизм. Именно о ней я и буду говорить — и о ее «мэтрах мысли», а именно о Делезе, Фуко и Деррида.

Американцы, расстелившие перед ними красные ковры и открывшие для них кафедру за кафедрой, сгруппировали их под лейблом French Theory. Это американское пристрастие к нашим философам говорит о многом.

Великие философские теории могут временами достигать вечности, подобно великим произведениям искусства, но при этом в значительной степени остаются творениями своей эпохи. Поэтому не только можно, но и необходимо рассматривать их прежде всего под углом национальной принадлежности. При этом их «геолокализация» становится необходимостью, когда та или иная философия претендует на борьбу против доминирующей идеи своей эпохи. С этой точки зрения небезынтересно отметить, какой популярностью пользовались философы- деконструкторы среди тех, кого в США называют liberals, то есть среди людей, занимающих левое крыло демократической партии, прогрессистов в отношении нравов, но отнюдь не в отношении основных столпов экономического либерализма — то есть, другими словами, либерал-либертеров (libéral-libertaires)**. Будучи основными акторами пост-модерного капитализма — а именно его идеологической надстройки — и бенефициарами его производительного экономического базиса, они сделали из французских деконструкторов своих эрудированных слуг, подобных греческим рабам, которые в античности учили и воспитывали богатую молодежь декадирующего Рима. С той лишь разницей, что те учили основам европейской истории, а эти хотели с ней покончить. Если говорить о «70-х», то эти философы были теми самыми «валетами капитала», только пост-модерного.

Читаемые и почитаемые от Беркли до Колумбии, Делез, Фуко и Деррида — самые известные фигуры «French Theory ». Скажу кратко о том, что их объединяет. Опираясь на мысль Хайдеггера о том, что биографии мыслителей не имеют никакого значения для понимания их теорий, остановлюсь также на их личной политической эволюции.

Делез выковал мощные ницшеанские концепты, одушевленные силами искусства и жизни. Будучи «натуралистом», верил в то, что природа может выражать себя и в политике — в введенном им понятии biotope politique. Исходя из этого, он предлагает (в своем «Алфавите Жиля Делеза», популяризировавшем его теории) понятие «стать революционером» . Он говорит, что современная ситуация стала настолько невыносимой, что она неизбежно приводит ко «взрыву свободы», который вырывает с корнем «деревья» – метафора тиранического порядка вообще. И на этой выкорчеванной земле появляются «ризомы», корневища, которые в делезовской ботанике обозначают непредвиденные ростки либертерства. Ибо здесь у него «прорастает» свобода, недисциплинированная, анархичная, она возникает во «флюидах», «среди ветвей», пока деревья-убийцы свободы снова неотвратимо не пойдут в рост. Делез невозмутимо констатирует, что революции в принципе «заканчиваются плохо», не говоря при этом почему, но «подавляющий порядок» для него должен обязательно сменяться свободой — что-то вроде космического качания маятника.

Очевидно, что с Делезом становится невозможно помыслить о возможной позитивной роли Государства, ни о ценности такой категории как substance — в стоическом смысле, как того, что «длится» несмотря на то, что мы охвачены потоком, тем, что он называет flux désirants («желающие потоки», или «вызывающие желание» потоки). Эти flux désirants, с их потенциальным консьюмеризмом и деструкцией — мертвая зона философии Делеза. И вполне логично, что делезовский вокабуляр — nomadisme, déterritorialisation, а значит, и flux — был усвоен финансовым безнациональным капитализмом постмодерной эпохи. Неудивительно, что этот вокабуляр служит растворению идентичности народов — с помощью иммиграции — и вместе с ним уничтожению их политической суверенности.

Делез, не любящий строгость гегелевской диалектики, презирает понятия остановки, отдыха и принуждающих обстоятельств, другими словами — институций, необходимых для обеспечения коллективной свободы. Таким образом он относит эти негативные (для него), но политически необходимые элементы — принуждение, институция, авторитет — к passions tristes Спинозы, ницшеанским forces faibles, то есть к «патологиям подчинения». Его философия похожа на нечто вроде художественного анархо-натурализма, который плохо переносит испытание историей. Видя в европейской истории исключительно ее великие культурные творения, он совершенно не видит Европу в качестве цивилизационной судьбы (destin civilisationnel). Тем, кто отстаивает сегодня Европу как цивилизацию, кто вступил в эту борьбу — Делез может предложить только обманное оружие.

Если говорить о его личном пути, то можно признать его определенную верность себе и честность стоика. Конечно, он культивировал фетишизм маргинальности посреди веселого  беспорядка университета Vincennes, но постарался избежать неудобных вопросов о социальных и экзистенциальных последствиях гошизма, то есть отказался в результате посмотреть в лицо черному солнцу Мая 68. Присоединившись к его виталистскому течению — на какое-то время — он никогда не пытался иметь с этого какого бы то ни было бенефиса — ни в нарциссистском смысле, ни в материальном.

У Фуко мы читаем временами яркую теоретическую прозу, к его сильным вещам нужно отнести также незабываемые вступления к двум его главным произведениям: «Надзирать и наказывать» и «Слова и вещи». Здесь у него много познавательной информации, ибо корпус фактов — исторический, научный, эстетический — снабжает его основные тезисы необходимой практической основой.

Однако, вопреки этой позитивистской воле, концепт власти Фуко скользит между пальцев, как вода Фалеса: власть у него— универсальный элемент, пропитывающий всякое явление, она настолько разлита во всех институциях, дискурсах и ежедневных практиках, что становится невозможно ее помыслить. Отсюда логическое последствие: единственный способ укрыться от довлеющей власти — это позиционировать себя вдоль так называемых «линий побега» (lignes de fuite). Впав, как и Делез, в идолатрию маргинального, культивируемую его эпохой, Фуко оставляет эксперимент свободы фактически исключительно безумным, преступникам, отцеубийцам, транссексуалам. Действительно, если Государство (и все институты, от него исходящие) является не более чем чистым агентом угнетения, любая анти-государственная деятельность становится возможной и желательной — от маоизма до активизма в области прав человека, включая в себя и воспевание иранской революции. Несмотря на то, что Фуко хорошо уловил переход иерархизирующих «вертикальных» обществ к «горизонтальным» обществам контроля, он имел такое отвращение к государству, что и не думал мобилизовать его возможности против новых видов доминирования над личностью. Что же касается индивидуальных «субъективаций», оригинальную историю которых он предпринял — начиная с греков (особую любовь он испытывает к циникам, что совсем не удивительно), то они прекрасно вписываются в идеологию нового потребительского капитализма. Этот новый капитализм потребления без труда абсорбирует и делает своими все альтернативные modes de vie («манеры жить» – во мн.ч.), восхваляемые Фуко – при условии, что они не задевают его фундамента и не будут пытаться, с помощью серьезного анализа, дискредитировать его субстанциальную основу. Нужно констатировать, что современный капитализм научился аккумулировать бенефис от критики в свой адрес, используя для этого армию слуг-философов, играющих в «бунт» (подобные самопровозглашенные «бунтовщики» – «rebellocratie du spectacle », по выражению Филиппа Мюрэ, и являются главной тягловой силой в его упряжке).

Ненавидимые Фуко, институты французской республики на самом деле не были так плохи для него лично. До Мая 68 он уже сделал хорошую университетскую карьеру, ничем при том особенно не выделяясь, затем продолжил ее в Collège de France. После Мая 68 он становится «попутчиком» маоистов, специалистом по карцеральной проблематике, затем восторженно приветствует исламистскую революцию в Иране, а также французских «новых философов», появившихся в середине 70-х –  Андре Глюксмана, Бернара Анри-Леви и др. (Делез, по крайней мере, имел достаточно вкуса держаться от них на презрительной дистанции, чего они и заслуживают). Таким образом, Фуко заканчивает свою траекторию на волне этого интеллектуального маркетинга, присоединившись к религии «прав человека», которая с конца 70-х годов уже заняла практически все политическое поле и которая, в два последующих десятилетия, составит инфернальную парочку с гедонизмом.

Деонтология Фуко, патентованного позитивиста, основывается, казалось бы, на уважении к фактам, но в действительности скрывает (стыдливо или бесснознательно?) глухое раболепство перед гегемонией Факта – и все это под вычурностью и яркостью концептов и поз.

После смерти Фуко обстоятельства подорвали его репутацию еще более – его издатель Франсуа Эвальд, наследовавший право издавать post-mortem произведения философа, стал экономическим консультантом MEDEF, синдиката крупных предпринимателей. Думаю, в один прекрасный день всем станет очевидно, вопреки ложной видимости и согласно глубокой логике, что фукоизм на самом деле — это либерализм. Фукоизм стал либерализмом, это свершившийся факт. Еще при жизни Фуко усвоил и принял для себя такую манеру критики государственных институтов, которая стала вскорости институциональной, общепринятой, разрешенной и безопасной.

И, наконец, Деррида. Автор нескольких сильных текстов — в эпоху «Письма и различия» (1967) — до того как утвердиться в идее, что границы между концептом и метафорой, философией и литературой должны быть стерты в пользу понятия «письмо» (не смешивать со стилем). Идя вслед за Хайдеггером, Деррида хочет «деконструировать» фундаментальное уравнение греческого философского проекта: понимание человеком вещей с помощью рациональной мысли. Или, что еще более тонко — он проводит мысль о том, что Запад уже претерпел внутреннюю деконструкцию и осталось только принять свершившееся, то есть «помыслить» эту деконструкцию. Тогда как Хайдеггер, еще до него говоривший о «деструкции», слышал при этом «греко-немецкий Голос », более древний, чем расчеты технической рациональности, Деррида черпает вое вдохновение рядом с собой, в древнееврейском письме. Способом «скольжения», подобно Левинасу и многим другим еврейским интеллектуалам, он переносит философию Афин в Иерусалим, где она перестает быть собой.

Поскольку мир должен, согласно Деррида, «убежать» от Логоса, который пытается его осветить, он (мир) наглухо закрывается у него в бесконечно расшифровываемом письме — здесь мы оказываемся на пути к теологической пустыне.

Деррида, довольно естественным образом принимая тон Экклезиаста, презирающего напрасные «человеческие сооружения», в том числе и духовные достижения человечества, отправляет таким образом великих философов к их impensés (тому, что нельзя помыслить), сознательную логику — к тому, что она «вытесняет», их рациональные интенции — к «диссеминирующему» и «дифферирующему» письму, которое переходит через все границы, ибо в нем работает бесконечность.

Деррида раздавил своим каббалистическим катком основные философские оппозиции, на которых строится вся западная философия — причина и следствие, субстанция и случай, субъект и объект и т. д. – и все это с холодной ожесточенностью, по всем правилам формальной логики — в этом акте выражается вся его холодная ненависть к западной философской традиции.

В этой атмосфере неясности и смешения мысль движется не в сторону, а в обратном направлении от esprit de logos — духа логоса. Ничто, кажется, не может устоять, утвердиться, продолжиться, разве что, может быть, фигура философа-пророка, который обладает — он, и только он! – консистенцией частного и магистерством универсального. Действительно, он судит — сурово, потрясая Законом, абсолютным и необщим — политические деяния, культуры, частные миры народов (Израиль он судит меньше), которые хотят что-то представлять собой в Истории. Единственное, что остается в конце концов от философии Деррида — это препятствие к мысли и контрабандная иудейская теология.

В то время как Делез располагается со своими живыми концептами в утверждениях, отрицающих диалектику, Деррида занимается бесконечным исправлением смыслов и утверждением (всегда и только) недостаточности и несовершенства мира. Деррида, таким образом, становится мэтром неясности и смешения (maître de l’obscurité), вещающим с кафедры. От одного French Theorist к другому мы переходим от либертарианского отказа от диалектики к потоплению в ледяных водах негативной теократии. Чтобы получить в результате то же самое. Продолжая те же враждебные оппозиции — метафизика против субстанции, политика против нации — все они привязывают философию к идеологии прав человека.

Публично Деррида был скромнее Фуко. Пользуясь комфортабельной маргинальностью французского профессора, он ездит по американским кафедрам, поддерживает чешских диссидентов, вступает в 1995м в комитет поддержки Жоспена, затем отдаляется от него, посчитав его политику иммиграции бесчеловечной.

В целом это был путь типичного интеллектуала, которых левые петиционеры называют «совестью эпохи» — этакая сефарадская Антигона, воюющая на подмостках против злых Креонов Государства, тем более что она рискует вступить на поле битвы только под защитой космополитического «естественного права».

Нужно, наконец, признать очевидное: концепты Деррида настолько мощно притягиваются к основным парадигмам постмодерного капитализма — смеси гедонизма и юридизма – что они неспособны бороться с его токсинами. Более того, они (концепты Деррида) сами способствуют их распространению.

Интеллектуально эмаскулируя политическую силу народов, Деконструкция презирает Государство и Нацию — актора власти и его легитимный источник — в пользу туманного «сопротивления».

Углубляясь в «природу» Делеза, «факты» Фуко, «закон» Деррида, мы приходим к тому, что теряем меру и смысл вещей — авторитет фактов исчезает и дух законов становится невнятным. Уничтожая вместе с гошистами патриархальную, национальную и индустриальную конфигурацию общественной жизни, они предоставили большую часть своих философских концептов в распоряжение врага — капитализма, который, как я уже говорил, перешел благодаря им в пуэрильную стадию, глобальную и консьюмеристскую. Критически оценивая сегодня наследство этих трех философов, мы желаем освободиться от духовной власти Мая 68 и ставим под сомнение ее легитимность.

French Theorists критикуют, деконструируют или субвертируют категории западной философской традиции. Но реальность вещей, реальность мира отрезвляет и низводит на нет все эти авангардистские претензии — претензии на то, чтобы перешагнуть (с помощью псевдофилософии) ту философскую традицию, которая содержит в себе условия обитаемости этого мира. Уже сама логика их мысли коверкает историю. Будучи post-modernes, они ищут в своей эпохе (и находят!) только испорченное, дрожа при этом от удовольствия при каждом акте смерти, который, по их мнению, они вправе объявить. В действительности, услужливо расставленные на постах, где «старый мир» уже мертв, они заклинают только прошедшие опасности, оставаясь слепыми, вопреки требованиям их профессии, к настоящим опасностям.

Пусть меня поймут правильно: я не говорю здесь о том, что эти философы отстали от времени. Наоборот, я поражен тому, как быстро они вошли в сговор с новым капитализмом — когда они делают вид, что вершат суд над капитализмом, они на самом деле с ним в сделке. Если бы они были «неактуальными» или «несвоевременными», они бы имели возможность, как говорил Ницше, «философствовать с помощью молотка», то есть разбивать фальшивые идолы. Если бы они «выбивались» из своей эпохи, они бы могли следовать, по Гегелю, тотему философов – сове Минервы, которая «вылетает в сумерки».

Иными словами, если бы они действительно мыслили свою эпоху, отделившись от нее, чтобы субвертировать или преодолеть ее, они бы выполнили ту модерную задачу, на которую претендовали. Вместо этого, влившись в траекторию элит Мая 68, они перешли от либертарной революции, говорящей марксистским языком, к идеологии прав человека анти-расистского миллезима 80-х. И это было сделано с помощью американских университетов.

Но сегодня, когда их время прошло, они претерпевают что-то вроде возврата маятника: если вы последовательно игнорировали перманентность основных вещей — чтобы быть в авангарде критики «несправедливого доминирования» – вы неизбежно осуждены принимать формы, которые это доминирование вам навязывает (для ее же критики).

В конце концов прав оказался старина Жак Дюкло. В своем воззвании, вышедшем летом 1986 года, этот коммунист, преемник Мориса Тореза, говорит, как опасны потомки Бакунина, кидающие камни в Латинском квартале. Эти гошисты, говорит он, распространяют губительный революционный «аморфизм»: ненависть к формам, нравам и институтам обрекает их на определение свободы через чистое отрицание. «Разрушать — значит творить», говорил Бакунин, вечный подросток.

Еще на самой заре модерной эпохи Декарт уже предвидел ужасающие глубины, открывающиеся перед человеческим желанием, неограниченным, прометеевским, которому развивающаяся наука помогла осознать свою власть. Эта власть ненасытного желания может осуществляться не только против интеллектуальной традиции (имеющей свои слабые стороны, не без этого), но и — именно об этом беспокоился Декарт — против морального и политического порядка. Поэтому в своем «Рассуждении о методе» он неустанно предупреждает об опасности «демократического» распространения радикальных сомнений, которые он, как философ, может практиковать в области чистого познания. От величия этого беспокойного вопрошания мы перешли к потребительскому гошизму пост-68, который продолжает иррадировать наше настоящее, как самая настоящая геологическая страта, закрытая, но все еще активная.

Вот уже сорок лет как модерную свободу выбросило на искусственный пляж***, под которым постепенно исчезла суровая каменная мостовая «галло-коммунизма». Здесь кричит и корчится ничтожное капризное «я», которое требует удовольствий, отказываясь прибраться у себя в комнате. Скоро этому порождению пост-68 становиться отцом, а он все слушает Делорма, носит дреды и катается на самокате, к его «образу» уже все привыкли, но с возрастом он все больше становится похож на Даниэля Кон-Бендита…

Но Кон-Бендит скоро умрет, и его мир — уже в терминальной фазе – вместе с ним, и Деконструкция останется в истории европейской мысли не более чем как синдром преходящей депрессии.

Мы присутствуем сегодня при инсуррекции политического реализма, этической пристойности, философской консистентности. Но это уже другая история, и она открывается перед нами.

Источник: http://www.laplumeagratter.fr/2017/02/13/misere-de-la-deconstruction-french-theorists-au-service-du-nihilo-mondialisme-americain-par-yannick-jaffre/

*Статья написана в январе 2017, до распространения популистских течений в Европе.

**Libéral-libertaire — сторонник экономического и морального либерализма.

*** Один из слоганов Мая 68: «Под булыжниками мостовой — пляж!»

Перевод мой

Regis Debray, Civilisation . Comment nous sommes devenus américains, Gallimard, 2017

Подобно персонажу Луи де Фюнеса в известно комедии «Замороженный», автор прогуливается по Парижу, по своему любимому кварталу Сен-Мишель, в котором давно не был. Но не узнает места своей молодости! Вместо кафе, студенческих ресторанов и книжных магазинов – повсюду Макдоналдсы, магазины Nike, бутики с зазывающей рекламой на английском. В Люксембургском саду тоже разительная перемена — раньше сюда приходили почитать книгу, элегантных дамы в шляпах прогуливали своих собачек и любовались цветниками, теперь их сменили толпы туристов в шортах, с камерами , а также вспотевшие бегуны трусцой в наушниках, безразличные к окружающему.

Режис Дебре ставит диагноз: мы вошли в новый мир, мы стали частью американской цивилизации.

 

Беседа с философом на радио France Culture :

Мы вошли в эпоху американизма. Кстати, я не придаю термину «американизм» отрицательного значения. Время от времени в истории человечества происходят такие changement d’air, « перемены воздуха». В чем это проявляется? Прежде всего, мы наблюдаем появление homo oeconomicus. До него был homo politicus, который заменил прежнего homo religiosus.

Homo religiosus был до эпохи Возрождения, потом он сменился homo politicus, а теперь мы видим homo oeconomicus. Яркий пример тому — вчерашние дебаты (дебаты первого тура президентских выборов — прим.пер.) Кандидаты начали с цифровых выкладок, с экономических проблем. Это говорит о том, что центр тяжести перешел сегодня с политики на экономику. Можете ли вы себе представить, чтобы де Голль или Миттеран начали свое выступление с цифр и процентов? Это немыслимо, гротескно. А сегодня это стало вполне естественным.

Это Америка на нас так повлияла?

Америка в этом нас опередила, потому что именно в этом ее особенность – по причине ее исторического развития, развития технологий, а также влияния протестантизма. В Америке господствует контракт. В 1620 году, когда еще не было государственных институтов, не было ни исторического прошлого, ни культурного наследия, все начиналось с контракта. В Америке и общественные отношения характеризуются контрактностью. Я не придаю этому ни положительного, ни отрицательного значения, каждый может интерпретировать этот факт в соответствии со своими вкусами и предпочтениями.

Но вы все-таки не в восторге…

Я не в восторге? Да, я не более в восторге, чем тот римлянин в IV веке, который видит, как разрушается Римская империя, или как христианин в ХХ веке, который видит, что его религия исчезает. Это экзистенциальный вопрос. Можно, конечно, пребывать в печали, но это не мешает работе духа, не мешает релятивизировать происходящее. Конец одного из миров — не конец света (La fin d’un monde ce n’est pas la fin du monde).

Все будет продолжаться, но по-другому. Поль Валери говорил, что эпохи декаданса порождают прекрасную литературу, богатейшую, насыщенную противоположными смыслами, полную тончайших нюансов, «знания вещей» (connaissance des choses). Понятие декаданс не вызывает у меня печали, это почти веселое слово. Поэтому Виан говорил о веселом Апокалипсисе.

Во вчерашних предвыборных дебатах многие увидели сходство с дебатами между Трампом и Клинтон. Мы знаем, что телевизионные дебаты построены в соответствии с определенными правилами. Какие черты современной эпохи вы в них увидели?

Во-первых, напоминаю, что теледебаты были введены в обиход именно в США, Кеннеди и Никсоном.

Во-вторых, американизм или постмодернизм — это преобладание образа над письменным текстом. Я поражен тем, что в школьных программах исчезли вопросы цивилизации и истории. Сегодня это факт. Как сказал Лафонтен, «я много видел и много запомнил». Хотите знать, как выглядели предвыборные тракты во время моей молодости? Это был большой текст с маленькой фотографией в верхнем углу, как на документах. И люди останавливались и читали. А потом переходили к другому тракту. Все это ушло. Сегодня предвыборная афиша — это огромная фотография, представляющая кандидата наивыгоднейшим образом, и какой-нибудь слоган. Видите, как изменился воздух, который, в свою очередь, произвел смену атмосферы и даже климата?

Вы обратили внимание, что кандидаты выступали стоя перед пюпитром?

Вы знаете, цивилизация должна своими линиями следовать складкам пейзажа. Я был одновременно восхищен и удручен тем, что увидел. Пюпитр из плексигласа вместо кресла Людовика XIV — это мы увидели впервые в случае с Миттераном. Это был важнейший поворот. Это было знаменательно — мы вдруг перенеслись в Америку! Мы увидели воочию современный предвыборный маркетинг — сегодня нужно быть современным, молодым, динамичным. Сидеть в кресле — это для старых, это не годится для нашего времени. Поэтому мы пришли к идее пюпитра из плексигласа. Это своеобразный подарок Белого Дома Елисейскому дворцу. Это такой трансфер, если хотите, это очень интересно!

Вы назвали вашу книгу «Цивилизация». Вы говорите, что цивилизация — это не мертвая натура, ей свойствен метаболизм. Цивилизация — это живая природа, она трансформируется вместе с тем, что ей приходится абсорбировать. Она питается заимствованиями и стимулируется культурными обменами. Мир состоит из многих цивилизаций, как определить нашу цивилизацию? И что ее разрушает сегодня?

Что лежит в основе нашей цивилизации? Прежде всего, это цивилизация, основанная на письме, а не на образе. Наша цивилизация основана на принципе времени, а не на принципе пространства. Америка — это пространство. По причине ее географии, огромности  территории. Отсюда — мобильность, склонность к передвижениям. Отсюда — автомобили, далее — космические ракеты. А мы — цивилизация, основанная на времени, на истории, ведь именно история создает связь между людьми. Поэтому у нас другой подход к изучению этих вещей в школе. Мы предпочитаем говорить о народе, а не о населении, ибо население — это определенное количество индивидов на определенной территории, а народ — это история, это диахрония.

Язык — это, конечно, фундамент цивилизации. На наших глазах язык разрушается, упрощается, подделывается, видимо, чтобы обновиться. Нам это уже знакомо — латинский язык потерял своего носителя между V и VIII веками. Не существует неподвижного, чистого языка, любой язык существует в принципе благодаря заимствованиям. Однако сегодня уже нет других заимствований, кроме как из английского. Англицизмы изменили нашу разговорную речь, даже ее ритм. Все молодые блистательные журналисты на вашей станции France Culture говорят так быстро, что я понимаю их с трудом. Вы помните, какой был темп речи у Миттерана и Ширака? Вы, наверное, обратили внимание, что кандидаты во вчерашних дебатах часто перебивали друг друга, говорили одновременно, резко, прерывисто.

Это значит, что мы забыли, что надо жить по принципу уважения к времени?

Это значит, что время теперь деньги. Произношение, нюансы, скоординированность частей дискурса — вся эта синтаксическая сложность отменяется, потому что мы хотим прежде всего эффективности. Если вы меня спросите, что такое американизм, я отвечу – это прежде всего эффективность.

Вы говорите, что цивилизация нуждается в собственном imaginaire. Думаете ли вы, что нашimaginaire подвергается опасности по причине американизации?

Не будем обманываться, наш imaginaire воплощен в кинематографе. Выражение «американский кинематограф» – это плеоназм, ибо кинематограф вообще — он американский по существу. Таким образом, наш imaginaire внушен нам американцами. Я не говорю, что нам его навязали, ходим мы в кино все-таки добровольно. Нас соблазнили, мы согласились соблазниться. Значит, что мы имеем? Образы, images, которые можно сохранять во времени и в то же время известные всему миру. Слова, например, нужно сначала перевести, а образы могут моментально облететь весь мир. Американцы — единственные, кто может рассказывать истории всему миру, потому что они основаны на образах и потому что американские актеры — единственные célébrités, которых знает весь мир, от Джакарты до Рио-де-Жанейро.

Вы говорите об их способности доминирования благодаря образам. А ведь Америка сдает в последнее время с политической и военной точки зрения?

Экономическая мощь страны и ее мощь иррадиации могут не совпадать. Римская империя продолжала излучать свое культурное влияние долгое время после своего апогея. Потрясает эта способность Америки соединять, комбинировать абсорбирующую мощь и излучающую. Когда-то и Европа была способна на это. Эта двойная способность и лежит в основе любой цивилизации. Об американской способности вбирать говорит уже тот факт, что в американских университетах учится и работает не менее тысячи южнокорейцев и столько же китайцев

Голливуд тоже собирает актеров со всего мира.

Голливуд был основан венскими иммигрантами, именно они придали ему эту способность излучения, т. е. культурного влияния. Принцип здесь такой: получать и излучать. Т.е. получая, излучать. Надо бы напомнить это Марине Ле Пен. Сила излучения цивилизации зависит от ее способности вбирать, абсорбировать.

Так когда же Европа перестала быть цивилизацией, по вашему мнению?

Продолжать оставаться цивилизацией — это значит оставаться по-прежнему référence (эталон, ориентир) других цивилизаций. Мы уступили нашу способность производить культурные стандарты Соединенным Штатам. Когда это произошло? Когда говорят о цивилизациях, имеют в виду долгие периоды времени. Идея Евросоюза была неудачно задумана с самого начала, так как Жан Моне, основоположник союза европейских держав, был банкиром и имел чисто экономический взгляд на вещи. Он думал, что создание общего европейского рынка может произвести что-то вроде одного европейского народа. Эта идея не сработала. Рынок, обмен — этого недостаточно, чтобы создать народ. Народ — это некий центр, динамичный, излучающий культурное влияние, создающий историю. Если вы хотите знать, почему идея общей Европы не работает, возьмите один евро (банковский билет) и один доллар. И вы все поймете. Один евро — это как билет настольной игры Монополия, он не имеет никакой исторической ценности, на нем нет портретов ни исторических личностей, ни исторических мест. Возьмите билет в один доллар — на нем вся история США. Там есть Виргилий, есть Бог, есть портреты исторических деятелей. Драма Евросоюза в том, что это абстракция, некий концепт. Евросоюз бесплотен, он ничего не говорит воображению, и никто не захочет жертвовать за него своей жизнью.

А ведь отцы-основатели заложили в основание Европы несколько принципов и ценностей: мир…

Да, Европа была комбинацией сил, которых, к сожалению, уже больше не существует.Это христианская демократия, с одной стороны, и социальная — с другой. Я считаю, что Европа была неплохо задумана, и это имело смысл, если бы нас было шесть стран, ну ладно, двенадцать. А двадцать семь — это уже глупость.

А ведь Европа доминировала над миром в течение нескольких веков!

Европа доминировала, пока не было Евросоюза.

А теперь доминирует Америка. Как вы думаете, Европа и Америка — это этапы одной и той же цивилизации?

Хороший вопрос. Поль Валери считал, что Америка — это отпрыск Европы. Для него Америка — это пригород, хоть и богатый, но всего лишь пригород. Поэтому он никогда и не стремился там побывать, Америка значила для него немного. И он был не единственный, кто так думал, Пикассо тоже.

Но вы правильно ставите вопрос: Америка — это ветвь той же самой цивилизации или это другая цивилизация? Я бы сказал так: сначала это была ветвь европейской цивилизации, а теперь это что-то другое. Это всегда было так. Христианский мир был сначала ветвью римской цивилизации, а потом cristianità заменила romanità. На это понадобилось несколько веков. Думаю, сегодня произошло слияние нашей цивилизации с американской, при гегемонии Америки. Мы де-факто присоединились к ней, и решающее влияние оказало здесь развитие технологий. Цивилизация — это не только дух, это и руки. Все происходит не в головах, а с помощью рук, с развитием техники. Сначала фотография, потом кинематограф, а сегодня цифровые технологии. Надо сказать, цифровые технологии — они американские по языку и синтаксису. Повторяю, что я всего лишь описываю то, что есть.

Вы предвидите смерть нашей цивилизации?

Не сразу, нет. Думаю, что у китайцев, например, нет проекта, который они могли бы предложить для будущего мира. У них нет единого Бога, это не избранный народ. Китайцам на нас наплевать, извините за выражение, им нужно торговать, они нуждаются в сырье, земле для сельского хозяйства. Но у них нет видения касательно человеческого существования в этом мире, потому что у них нет мандата от Бога.

Вы говорите, что в 1919 году (когда Поль Валери высказался о незначительности Америки), существовала европейская цивилизация, у которой как вариант имелась американская культура, а сегодня, в 2017м, имеются американская культура и европейские культуры, которые, при всем их разнообразии, являются всего лишь в лучшем случае adjustment variable, в худшем — резервом для поставки человеческого материала.

На шахматной доске это называется рокировкой, на поле боя — поражением.

Как же нам реагировать? Защищаться? Закрыться от влияния других? Пытаться сопротивляться американской гегемонии? Можно ли сегодня вообще защищаться? Имеет ли сегодня смысл вообще что-либо пытаться делать?

Никогда не нужно закрываться. Но в тоже время нужно понять кое-какие вещи. Например, не нужно принимать New York Times за парадигму хорошей журналистики. Это националистическая газета, не надо этого забывать. Она поддержала самые безумные милитаристские акции США в Ираке и других странах. Нам нужно снова обрести способность самостоятельно мыслить и оценивать вещи, я бы так сказал. Сейчас все любят противопоставлять понятия «быть открытым миру» и «закрыться от мира». На самом деле мы видим все больше и больше стран, которые «закрываются». Это действительно драматично. Сегодня глобализация привела к «балканизации». Чем однообразнее мы становимся экономически, тем больше стремление возврата к фундаментализму и религии. One world – это одна из американских иллюзий. Глобализация представлялась им как конец истории. Они думали, что демократия победит во всех странах. Нет, оказалось, что глобализация побуждает нас возвратиться назад, к племени. К сожалению. Но не нужно, как это мы делаем зачастую, закрывать глаза на принципиальную разницу между моральными и техническими вопросами.

И вы пишете об этом, зачастую с юмором. Случается, что цивилизация, попав в новый мейнстрим, в новые условия, должна «закрыться», сосредоточиться на своей национальной идентичности, оградить себя как бы «периметром безопасности». В этом случае она нарциссирует свои культурные особенности, стилизует свои тотемы, театрализует свой акцент… Но вы к этому как раз и не призываете?

Нет! Это реакция Астерикса, она выглядит забавно, аутентично, но это не решение проблемы. Нужно, чтобы Франция была чем-то вроде плавильного котла, который сплавляет все чужеродное в одно целое, сохраняя в то же время множественность и разнообразие элементов. Я считаю, что ключ ко всему, опять же, был найден американцами. Им удалось чудо. Они создали цивилизацию под девизом E pluribus unum, что в переводе с латинского означает «Из многих — единое». Как можно сплавить разнородные элементы в одно? Это предполагает быть открытым миру, принимать чужие элементы и в то же время ставить на них свою печать, отметить их своим стилем.

Это условие для того, чтобы цивилизация стала универсальной?

Да. Чтобы быть универсальным, необходима открытость, способность к приятию чужого.

Вы говорите, что нам нужна способность мыслить самостоятельно. Не думаете ли вы, что то, как американцы используют язык, как раз и не похоже на самостоятельность мышления?

Действительно, это общество характеризуется тенденцией к конформизму. Как сказать? Они не настолько нуждаются в культуре, у них есть Бог. Это избранный народ, и религия у них библейско-патриотическая. Значит …

А Франция – «старшая дочь Церкви»! (La France – la fille ainée de l’Eglise).

Мы были ею. Проблема в том, что у нас нет больше национальной мифологии, у нас больше нет духовной ценностной базы. Мы разрушили и католическую, и коммунистическую идею, а никакой другой у нас нет. Отсюда — зияющая пустота, страшная дыра, а История не терпит пустоты. И на этом месте возникает исламизм и трибализм, т. е. Аль-Каида и Астерикс.

Вы говорите, что слово «декаданс» не должно восприниматься отрицательно, что декаданс может быть плодотворным. В чем же?

Поль Валери говорил, что лучшие литературы — это литературы декаданса. То есть это литературы, которые впитали в себя весь сок всего того, что привнесено снаружи. Это литературы, самые богатые нюансами и изобилующие игрой духа. Лучшая латинская литература — это литература Римской империи. Возможно, это верно и для французской литературы. Я думаю, нужно убрать из понятия «декаданс» его мрачность. Декаданс — это, во-первых, творческий период, и во-вторых, это передача факела, как в эстафете. Мы передали факел Америке, к сожалению или к счастью, я не буду давать своих оценок. Но я не исключаю, американская гегемония закончится и Европа вновь будет иметь какое-то значение. Вы знаете, Греция выжила, сохранила себя и не дала себя поработить Римской империи! Рим разрушил Грецию и исчез сам. И вдруг — Византия и снова тысяча лет греческой культуры! Я вовсе не исключаю возможности пятисот лет французской культуры после… чуть не сказал « после нашествия китайской в американскую »… То есть не исключено, что мы вернемся на сцену, только для этого нужно быть последовательным и продолжать свою культуру.

Перевод мой

Источник:

https://www.franceculture.fr/emiss…

 

В США каждый день уходит со сцены какой-нибудь политик, режиссер, актер — по обвинению в сексуальных домогательствах.  Радикальный феминизм, похоже, объявил войну всему мужскому полу. Об истоках этого явления размышляет Эрик Земмур, автор нашумевшей книги « Французское самоубийство ».

4 июня 1970 года во Франции состоялись парламентские дебаты, завершившиеся принятием нового закона, который сыграл решающую роль в разрушении семьи и усилении позиций феминизма.

Глава из книги Французское самоубийство (Eric Zemmour. Le suicide français. Albin Michel, 2014).

 

Парламентские дебаты были бурными. Парламентарии — все мужчины — не хотели допустить, чтоб вот так легко, одним росчерком пера, была зачеркнута статья об «авторитете отца» в семье*. «Избранники народа» были против демократии в частной жизни. Это консервативное большинство, сформировавшееся вследствие страха перед новым Маем 68 года, пока еще не осознавало, что играет на руку врагам — левым и феминистам…

Самые образованные — а тогда их было много среди политиков, не то что сейчас — помнили предупреждение Жозефа де Мэстра и гневные филиппики Бальзака, для которых казнь Людовика XVI явилось предвестием убийства Отца. В ХХ же веке История, сделав круг, снова ненадолго вернулась в исходную точку — приход де Голля к власти означал, что во главе нации опять стоит Отец. Это было восстановление его символического статуса. Однако под конец своего правления де Голль сделал серьезную ошибку, позволив женщинам единолично завладеть «священным огнем» деторождения (речь идет о знаменитом законе 1967 года, позволившем женщинам предохраняться от нежелательной беременности — прим.пер.), что сыграло на руку феминистскому движению. Реймон Арон ошибся, когда сказал, что молодежное движение Мая 68 года не дало никаких результатов. На самом деле его разрушительная идеология была привита в самое сердце института семьи. Когда де Голль был отстранен от власти, общая тенденция дискредитации Отца восстановилась.

В тот день 4 июня 1970 года, когда один из депутатов задал наивный вопрос, чем вызвана необходимость этого закона, лишающего отца особенного авторитета в семье, тогдашний министр юстиции ответил так же простодушно: «чтобы ввести понятие счастья в семейную жизнь».

Серьезное намерение! Значит, если верить министру, все семьи, с тех пор как стоит мир, были несчастливы, ибо жили под деспотическим гнетом отца! Получается, что все дети, поколение за поколением, были несчастны из-за того, что отцы патриархальных семей были традиционно скупы на выражение чувств, даже казались порой враждебными и отстраненными. Как вспоминал князь де Линь (de Ligne), « мой отец никогда меня не любил; я так и не понял причины этой нелюбви; он был далек от меня». А те, кто думали (а таких было огромное количество), что познали в жизни счастливые минуты детства, на самом деле ошибались, ведь они были несчастны, сами того не зная. Все жены, которые любили своего супруга, главу семьи, вели хозяйство и руководили детьми— в том числе и мужем! – глубоко ошибались, ибо были несчастными рабынями!

Мы забыли сегодня, что институт семьи был создан в глубине веков не для приватной любви и счастья, а как матрица, образующая народ, общество, нацию. Вспоминаются слова Сен-Жюста по этому поводу: «Идея счастья нова в Европе». Таким образом, фигура Отца с самого начала была препятствием к так называемому «счастью» семьи, к тому «счастью», каким мы его сегодня понимаем. В этом-то и состоит историческая тяжкая вина мужчин! В этом-то они и поголовно ответственны! Удивительно еще и то, что слова о «необходимости ввести понятие счастья в жизнь семей», которые косвенно обвиняли всю мужскую половину человечества, были произнесены не разгневанной феминисткой, не строптивым юнцом, а пожилым  министром консервативного большинства.

Удар этот был подготовлен издалека. Не нужно думать, что это было случайностью или капризом обстоятельств — нет, эта идея красной нитью тянулась через весь ХХ век. Можно подумать, что он пришел слева, от прогрессистов, так называемых «гуманистов», а на самом деле он пришел от капиталистов, от Америки. И это было не начало, а уже конец. Это было завершение. Когда монстра повергли, он был уже мертв.

Несколько лет после этого вышла книга неизвестного тогда во Франции американского историка Кристофера Лэша «Прибежище в этом безжалостном мире. Семья в осаде» (Haven in a Heartless World : The Family Besieged. New York, 1977). На французский эта книга была переведена лишь в 2012 году, то есть 35 лет спустя.

Автор описывает картину методического разрушения роли отца в семье. Это было выгодно, уже с конца ХIX века, хозяевам больших индустриальных предприятий — отобрать у рабочих их самостоятельность, как на производстве, так и в семье, чтобы сделать их более продуктивными и более послушными. Социологи же привычно объясняли, что борьба между рабочими и хозяевами предприятий — это  не борьба классов, а всего лишь «конфликты» – личностные, психологические. И они же, в союзе с докторами, психологами, психоаналитиками, продолжали преследовать и перевоспитывать бедного самца мужчину, вплоть до его домашнего логова, т.е. семьи. Они боролись за «гигиену» его жизни — физическую и ментальную. Нужно было побудить его на более демократические отношения в семье, чтобы было меньше иерархии, меньше отцовского авторитета. Скоро даже появится термин для обозначения этого нового качества — cool.

Главенство отца будет вскорости заменено брачным контрактом, деловым союзом между мужем и женой. Скоро будут вырваны с корнем последние остатки предкапиталистического сознания, чтобы ввести в  семью рациональность и экономический расчет. А чувство, что у него отобрали самое главное, предлагалось заглушить потреблением разнообразных товаров. Рабочий класс будет интегрирован в общество с помощью рекламы и ее «цивилизаторского влияния», культурный эффект которого оказался необычайно сильным.

Потребительская пропаганда подорвала традиционную патриархальную культуру. Рекламщики, социологи, психологи стали союзниками женщин и детей против отцов, которые традиционно ограничивали их потребительские желания. И они же самые в союзе с феминистами развернули кампанию в пользу того, чтобы женщины получили возможность (и аргумент, чтобы не было совестно это делать) свободно тратить семейные деньги. Даже сегодня, когда речь заходит о «завоеваниях» феминизма, тут же вытаскивают на свет довод о чековой книжке, которой французские женщины не могли пользоваться без разрешения мужа вплоть до 1965 года! И никто не хочет вспомнить, что рабочий, отец семьи, этот ужасный тиран, получал плату понедельно и отдавал ее всю своей второй половине! То есть и у него самого-то не было чековой книжки!

В скором времени в повестке дня наметилось перевоспитание родителей. Психотерапевты всех мастей стали объяснять, что наивысшей ценностью человеческого существования является épanouissement personnel — своего рода « личностный расцвет», синоним «раскрепощения личности» – к этому полагалось стремиться больше, чем к стабильному браку. Начиная с 20х годов, по словам Кристофера Лэша, процесс стал необратимым, по крайней мере в США. Авторитет священника и законодателя был отодвинут на задний план и замещен авторитетом медиков, социологов, психологов, создателей рекламы, которые стали насаждать новые нормы семейной жизни. Первейшим требованием стало сексуальное удовлетворение (хотя и по-прежнему редко получаемое), которое постоянно и настойчиво ставилось во главу угла. Мало-помалу женщины и молодое поколение были интегрированы во всеобщие рыночные отношения. Непрестанный поиск личного счастья стал необходимейшим и первейшим делом для всех. Фигура отца стала при этом искупительной жертвой.

Экспортация в Европу этой социальной модели стала всего лишь вопросом времени и обстоятельств. Беспримерное унижение европейского мужчины в первой мировой войне — это был первый военный конфликт в истории, который не создал героев — вынудил мужской пол выкинуть в крапиву свое мужское достоинство. В 1945 году победившая Америка стала социальной моделью для подражания. Неприятие нацизма подтолкнуло часть немецких интеллектуалов искать его корни (и находить!) в традиционной немецкой семье, в непонятной для них склонности немецкого пролетариата подчиниться гитлеровскому безумию. Обычные социо-экономические объяснения нацизма таким образом были отброшены, и именно семья и фигура отца, этого тирана, стали очевидной причиной всего. Отца поставили рядом с эсэсовцем, а потом, по этому же принципу, во Франции 60-х годов появился слоган «CRS – SS » (то есть полицию — авторитет государства –  стали ассоциировать с нацизмом).

Французские буржуазные феминистки (Симона Бовуар) пошли по тому же пути — нарядившись в павлиньи перья классовой борьбы, сделали фигуру мужа и отца и мужской авторитет вообще классовым врагом женского пола. Иногда были и анекдотические случаи: во время известной манифестации под слоганом «1970: освобождение женщин, нулевой год» феминистки раздавали тракты на могиле Неизвестного солдата. В них говорилось: «Есть еще более неизвестные, чем Неизвестный солдат — его жена». При этом они забыли, что солдат этот погиб на фронте, в то время как его жена все-таки находилась дома.

Вернемся к парламентским дебатам 4 июня 1970 года. Обосновывая необходимость нового закона, который лишал отца особого авторитета в семье, депутат Тиссеран привел такой довод: «Раньше молодая женщина выходила замуж с целью получить защиту от мужа, что позволяло ей основать семью и воспитывать детей. Отныне женщины имеют возможность сами работать и имеют равный материальный достаток, могут быть равным образом информированы о необходимых вещах в жизни. Таким образом, было бы нелогично и, без сомнения, опасно рассматривать понятие мужской поддержки в качестве побуждения к браку, следует заменить его понятием равноправного союза мужчины и женщины». Голлисты говорили словами Симоны де Бовуар! Они повторяли тот же припев, с теми же экономическими и материалистическими доводами феминисток. Либеральные антикоммунисты воссоединились с марксистами! Сорок лет спустя мы видим, что женщины по-прежнему хотят мужской защиты. Они не признаются в этом, но определенно к этому стремятся. И когда они вынуждены обходиться без нее, их страдание тем более сильно, что нельзя в этом признаться. Этот настойчивый поиск мужской защиты связан с материнством и необходимостью воспитания и обеспечения детей, а работа и информация тут ни при чем.

Образ женщины, вынужденной сидеть дома и быть домохозяйкой – выдумка буржуазных феминисток. Женщина всегда работала и всегда стремилась обрести защиту в лице мужа. Брак как контракт двух равноправных личностей не может учесть всю тонкость и сложность отношений между мужчиной и женщиной. Мужчина стремится занять доминирующее положение — по крайней мере, для виду — чтобы чувствовать себя сильным полом. Женщине необходимо ставить мужа немного выше себя — чтобы не стыдно было ему отдаваться. Сегодня женщины по-прежнему стремятся выйти замуж за более дипломированных и лучше зарабатывающих мужчин, чем они сами. В США 70% чернокожих женщин остаются одинокими, потому что не могут найти чернокожих мужчин с более высоким образованием.

Один из персонажей Оскара Уайльда в «Портрете Дориана Грея» говорит с сарказмом: «Мы их недавно эмансипировали, но они остаются рабынями и ищут себе господина». Ох уж этот Уайльд! Осужденный викторианской Англией за гомосексуализм и воспетый сто лет спустя за то же самое, в нашем сегодняшнем обществе он был бы предан остракизму за мизогинию. А ведь Лакан прибавил к уайльдовской фразе конец: «чтобы господствовать над ним». А Кристофер Лэш подвел итог: «Современная женщина не может противиться соблазну доминировать над своим мужем, и если она добивается этого, она не может не ненавидеть его».

Начиная с 70-х годов педопсихиатр Альдо Наори начинает замечать на детях последствия исчезновения авторитета отца в современной семье. Размышляя над истоками этой проблемы, Наори приходит к выводу, что фигура отца — это недавнее изобретение человечества (три тысячи лет, не более), изобретение, препятствующее инцесту. Отец призван быть препятствием к слиянию между ребенком, существом, состоящим из pulsions, первичных влечений, и матерью, призванной исполнять, утолять эти влечения и потребности. Но отец — это искусственное творение (в природе его не существует) и культурное, он нуждается в поддержке общества, чтобы уравновесить и победить материнскую власть над ребенком, власть естественную и непреоборимую. Фигура Отца воплощает Закон и принцип реальности против принципа удовольствия. Он воплощает строгость, соблюдение порядка, он — краеугольный камень репрессивной семьи, т. е. такой, в которой канализируют и тормозят неосознанные влечения детей, чтобы подтолкнуть к их сублимированию.

Без поддержки общества отец ничего не значит. Если общество принимает закон, перечеркивающий отцовский авторитет, оно переходит к матриархату. «Равность» отца и матери приводит к отсутствию разницы между ними, их индифференциации. Отец теряет свою легитимность, он уже не может навязать детям закон. Ему ничего не остается, как стать второй матерью,  папой-клушей. Отца таким образом согнали с его места, он символически кастрирован, ему не остается другого выбора. Де Голль когда-то писал: «Нет авторитета без престижа, и нет престижа без отдаления». Новый закон заменил авторитет отца «родительским авторитетом», но это оксюморон. Западное общество избавилось от фигуры отца, выбросило его на помойку.  Но без него и семья исчезнет. Сегодня, сорок лет спустя, мы даже не удивляемся тому, что гомосексуальные пары начали отстаивать право называться родителями. Нужно сказать, что преддверием конца семьи стала сама традиционная семья, ибо нет более различия между отцом и матерью, закон не устанавливает сегодня эту разницу, исходящую от пола, и соответственно разную роль мужчины и женщины в семье.

Разрушение западной семьи почти завершилось. Мы возвращаемся потихоньку к тому состоянию человечества, к тому этапу, который был до появления фигуры отца, до инцеста — к этапу варварскому, дикому и бесчеловечному. К аду — во имя свободы и равноправия. Во имя «счастья семьи». А ведь Паскаль предупреждал нас: «Кто хочет стать ангелом, становится зверем».

*До 1970 года французский семейный кодекс устанавливал такое понятие как puissance paternelle, то есть власть и авторитет отца в семье.

 

Перевод мой

 

 

Как говорил Гершвин, есть только два сюжета для песен — любовь и Париж. Однако того Парижа, « который всегда с тобой », Парижа Хемингуэя, Дали, супругов Фицджеральд, Пикассо, Парижа, воспетого Эдит Пиаф, Джо Дассеном и Ивом Монтаном, уже нет, и все это знают. И Вуди Аллену, когда он снимал свой фильм « Полночь в Париже », пришлось тщательно убирать все сегодняшние уродливые приметы, чтобы воссоздать неповторимую парижскую атмосферу прежних времен. А вот мнение еще одного влюбленного в Париж — Стивена Сэмпсона, парижанина с четвертьвековым стажем*.

Пост-Париж — так я называю мой город. И вообще, «Paris » нужно произносить сегодня на англо-саксонский манер – «Пэрис». Сегодня в Париже господствует язык доллара, и пейзаж французской столицы изменился ему под стать. La capitale où le capital : that is the question. (Столица или капитал? – вот в чем вопрос).

Когда я переехал сюда из США (детские годы я провел в Midwest, студенческие — в Гарварде и Колумбии, затем десять лет проработал на Манхэттене), я надеялся пожить уж точно не в местах, похожих на большой торговый центр. Я мечтал оказаться в настоящем Париже, в характерной и неповторимой парижской среде.

Такой же турист, как и все?

Есть ли хоть какая-то разница между мной и сотнями тысяч американцев, заполняющих улицы Пост-Парижа? В моем квартале — а я живу в Марэ — уже с самого утра они набиваются во все виды транспорта, чтобы добраться до площади Vosges и квартала, который был когда-то еврейским. Их маршрут четко очерчен —  ни один турист не избежит его, ибо он прописан во всех туристических буклетах.

Некоторые приезжают на автобусах. Они паркуются рядами на улице Сент-Антуан, перед отелем Сюлли, точно так же, как огромные танки победившей армии, в любой момент готовые отъехать, с постоянно включенными моторами, заполняя округу запахом бензина. Странно, ведь это должно было бы противоречить экологическим намерениям левой мэрессы Анны Идальго…

Что касается туризма, то у каждой нации свои предпочтения : немцы массово прибегают к услугам фирмы «Fuhrmann » , на автобусах которой красуется слоган «Mit uns durch Europa » (« С нами через Европу»). Гитлер, кажется, имел похожие намерения? Он приехал в Париж с блиц-визитом утром 23 июня 1940. Он пробыл всего три часа, но цель этого визита была та же, что и у сегодняшних туристов : уловить дух, essence Парижа. Магазины, к сожалению, были закрыты, ведь было всего пять с половиной  утра, «Victoria’s Secret » еще не существовало, и он не смог купить своей Еве кружевных трусиков — а жаль, ведь как-никак был бы сексуальный сувенир, материальная память о sexy Paris.

Современные завоеватели — немцы, американцы и другие — в отличие от Гитлера, располагают кучей времени. К тому же они могут рассчитывать на понимание и поддержку местных жителей, коренных и некоренных, как ваш покорный слуга, единодушно расположенных сотрудничать с оккупантами. А разве у них есть выбор? Повседневное вторжение имеет самые разнообразные формы, и вы не можете этому сопротивляться. Прогуливаясь по моему кварталу, пытаясь избежать моторизованных эскадронов, заполняющих улицу Сент-Антуан, я пытаюсь найти место поспокойней на площади Vosges, но тут же сталкиваюсь с другими отрядами противника, на этот раз массово оседлавшего велосипеды или набившегося до отказа в вагончики электропоезда. Они перемещаются многими десятками, под слоганами турфирм Bike About  Tours или Paris Bike Tour и оккупируют всю проезжую часть. Использование электропоезда обнаруживает хитрую стратегию врага — в ходу  вагончики типа Disneyland, который едет медленно, пять километров в час, и организует этим адские пробки.

Какова их цель? – Убить Париж

Для этого необходимо сначала отрезать коммуникации, т. е. нанести ощутимый урон языку. В отличие от завоевателя 1940 года, который вдохновлялся Гете — или Геббельсом — сегодня повсеместно насаждается язык Mickey. То есть язык упрощенный, позитивный, бесполый и нацеленный на конкретный результат. Какое облегчение по сравнению с французским, где идет беспрерывная война между орфографией и грамматическим родом и который прославился именно своей сложной грамматикой и жестким синтаксисом!

Когда я прогуливаюсь по улицам Парижа — при этом нужен глаз да глаз, ибо вас то и дело норовят сбить с ног велосипеды, вагончики, скейтборды и самокаты — везде и всюду я слышу мой родной язык. Я бы уточнил — McЯзык, по примеру слова McDonalds . Именно на этом языке туристы общаются с продавцами парижских бутиков, где они покупают всякий кич — разноцветные миниатюрные эйфелевы башни. Этот «военный трофей» к тому же легко умещается в чемоданах — доказательство того, что вы «ознакомились» с Парижем.

На самом-то деле вы «ознакомились» с тем Парижем, который оскверняют и опускают, как проститутку, чтоб поиметь. Вы ощущаете, как деградировал язык Парижа — в каждом предложении вы слышите слово like, слово, ставшее междометием, ибо говорящий не в силах выразить свою мысль по-настоящему, а слово like успешно заменяет все несостоявшиеся попытки. Именно этим словом он  «выражает себя»  в Фейсбуке,  like – это  универсальное  выражение и  квинтэссенция  современного нарциссизма.

Бог говорит по-американски

Какую эволюцию претерпели французские медиа! Когда я переехал в Париж в 1994 году, я заставлял себя смотреть телевизор и вникать в рекламные вставки, чтобы лучше интегрироваться в среду. Больше всего меня привлекал именно язык, больше, чем французские женщины или французская кухня. В детстве, живя в американской глубинке, я был уверен, что единственный настоящий язык в мире — это чувственный язык Бриджит Бардо и такие восхитительные выражения, как «ménage à trois », « coup de foudre », « savoir-vivre » и « femme fatale ».

Однако роковая женщина XXI века родилась не в Париже. Все автобусные остановки украшены ею — это Шарлиз Терон. Вот англоязычная звезда объявляет хорошую новость: «J’adore in Joy de Dior ». Бедный французский! Включаю телевизор: реклама  Mlle Coco Chanel. Кира Найтли пересекает площадь Вандом на белом мотоцикле, под слова «It’s a Man’s World ». Это все еще правда, что этот мир принадлежит мужчинам? Для того ли когда-то прогнали пруссаков из отеля Риц, чтоб сегодня там красовалась амазонка Кира?

Amazon über alles !

Его наемные солдаты везде: его рассыльные доставляют вам на дом посылки — доставка в течение суток! Амазон ведет войну за улицы Парижа с его же союзником — компанией Убер, который есть не что иное, как армия нелегалов. Амазон и Убер преследуют одну цель — они хотят разрушить все барьеры и границы, в данном случае границу, разделяющую профессиональных таксистов от всех остальных людей, умеющих водить машину. Капитал, то есть большие деньги, завоевывает новые территории Парижа секунда за секундой, миллиметр за миллиметром. Здесь вы не увидите более элегантного парижанина прежних лет — он повержен в прах, превращен в недочеловека и порабощен Убером!

*Автор: Стивен Сэмпсон (Steven Sampson), американский литературный критик, исследователь творчества Филипа Рота

Источник: журнал Causeur, 2017, n° 48

Перевод мой

 

За что люблю Пегги Састр, так это за то, что она умеет здорово чехвостить феминистов. И это при том, что она сама — феминистка похлеще всех этих адептов balancetonporc * (она считает, что нужно освободить женщин от деторождения), но об этом в следующий раз. Вместе с Катрин Денев она была соавтором текста , отстаивающего «право (мужчин) приставать (к женщинам)», потому что считает, что запретить выражение сексуального влечения — это призыв к сегрегации полов, а считать, что мужское влечение оскорбительно для женщины — реакционно. В своей книге с провокационным названием «Мужского доминирования не существует» (Peggy Sastre La domination masculine n’existe pas, 2015) в ответ на бесконечную литанию феминистов о том, что женщины — извечные жертвы злобного патриархата, Пегги Састр говорит буквально следующее:

«Если мужчины и имеют власть в нашем обществе (т. е. власть представлена большей частью мужчинами), то мужчины как пол вовсе не имеют власти над женщинами как таковыми». На гениальном французском эта мысль звучит гораздо лаконичнее и емче (изучающие французский — обратите внимание на употребление артиклей!): En réalité, si des hommes ont le pouvoir dans notre société, les hommes n’y ont pas le pouvoir. Большинство мужчин вовсе не допущены к власти, к тому же у них в целом меньше власти (в смысле влияния на что-либо), чем у женщин. Что бы ни говорили феминисты, среди самых бедных больше мужчин, чем женщин — бездомных, алкоголиков, безработных, сидящих за решеткой, кончающих самоубийством — большинство из них мужчины! В западных странах женщины имеют существенные экономические преимущества, ибо ребенок стал своего рода рентой. К тому же мужчины не имеют практически никакого влияния на то, появится ребенок на свет или нет — все решает женщина. То есть жизнь и смерть эмбриона полностью в руках женщины — это огромная власть!

Пегги Састр обвиняют в том, что она будто бы оправдывает несправедливое, по мнению феминистов, разделение домашнего труда. (Теория charge mentale, последняя модная находка, запущенная  дессинаторкой Эммой **). На это Пегги предлагает посмотреть с точки зрения эволюции. (Напоминаю,что Састр — доктор эволютивной биологии, специалист по Дарвину). Дарвиновские правила эволюции таковы, что женщина должна произвести и вырастить детей, продолжить род (наши гены остались теми же, что и тридцать тысяч лет назад, и феминизм не в силах изменить этот расклад вещей!), и для этого в мужья она выбирает того, кого посчитает способным обеспечить необходимые материальные условия (а также с кем захочет иметь детей, понятное дело). От мужчины, таким образом, требуется материально обеспечить семью (в прежние времена он должен был также защитить ), а не мыть посуду и пеленать! Тем более что есть статистические данные о том, что чем больше мужчина занимается домашними делами (уборка, стирка), тем меньше влечения испытывает к нему женщина. Все это — вода на мельницу консерваторов, но что поделать! Факты — упрямая вещь, и проистекают они из целой серии исследований. Вот эти выводы, нравятся они нам или нет:

«Женщины, независимо от того, есть у них дети или нет, склонны гораздо больше вкладываться в чистоту и порядок в доме»;

«Матери стремятся больше, чем отцы, проводить время со своими детьми»;

«Женщины больше втянуты в родительский процесс».

Во всем виновны гормоны — допамин, окситоцин и серотонин а также то, что женщина запрограммирована на материнство. Никакие благие намерения ничего не могут здесь изменить, и семейные пары, считающие себя прогрессистами и феминистами, начинают вести себя в соответствии с природой, как только появляются дети. Как сказал один из отцов,  отвечавших на анкету и честно пытавшихся заменить ребенку мать: «Дело ведь еще в том, что у нее есть грудь, а у меня нет».

Согласно Пегги Састр, мы недооцениваем влияние биологических факторов. «Я не пытаюсь отрицать метафизику, культуру или индивидуальную свободу, однако дарвиновский подход к отношениям мужчин и женщин позволяет создать научную основу более серьезную и прочную, чем, например, психоанализ». (Справедливости ради нужно добавить,  что и биология, и теория бессознательного близки в том, что релятивизируют свободу человека).

«Я пытаюсь проследить историю нашей биологической эволюции. Женщины, находясь в опасной среде и будучи слабее мужчин, сумели повернуть ситуацию в свою пользу, научились пользоваться своей слабостью и извлекать выгоду из совместной жизни с мужчинами».

«Эволюция, таким образом, – это всегда взаимодействие между организмом и его средой, которое побуждает каждое существо, каждый вид найти свою нишу, чтобы выжить и продолжить свой род. Поэтому дихотомия «природа — культура» обманчива и иллюзорна».

• *balancetonporc, («донеси на твоего хряка», или кого там еще, французский эквивалент metoo, призывающий всех женщин обнародовать имена своих обидчиков, насильников или просто наглых типов.
• **Дессинаторка Эмма, придумавшая этот концепт, «разоблачает» тот факт, что женщинам приходится не только больше заниматься домашними делами, но и постоянно помнить о том, что нужно сделать: купить продукты, забрать ребенка из садика, заплатить за музыкальную школу, запланировать отпуск … Вследствие этого женщина, в отличие от мужчины, день и ночь обременена так наз. charge mentale, чем-то вроде « ментального груза ».

По материалам журнала Causeur, avril 2018

 

 

Наткнулась на книгу с красноречивым названием «Покончим (наконец) с «фабрикой» мальчиков» (Sylvie Ayral. Pour en finir avec la fabrique des garçons . 2014) . Это чистейший Хаксли! Я давно что-то такое подозревала  и наблюдала, но чтобы вот так откровенно было изложено, как массово перевоспитать мальчиков, чтобы уничтожить в них приметы мужского пола — это за рамками добра и зла. Это очередная масштабная утопия, которая хочет переделать уже не социальный строй, а саму природу человека. «Пособие» немаленькое, в двух томах, почти 400 страниц. Сначала идет «констатация фактов»:

«Что-то у нас неладно с мальчиками. Цифры говорят сами за себя: в колледже ( 12 — 15 лет) мальчики составляют 80% наказанных за различные проступки, 86 % тех, кто бросает школу, юноши составляют 92% осужденных за воровство и мелкие преступления. Возникает вопрос: неизбежна ли эта агрессивность у мальчиков? Или, может, в этом виновата мужская природа?»  Авторесса нас успокаивает: нет, Dieu merci, это можно исправить правильным воспитанием мальчиков. Сначала надо поставить правильный диагноз и понять, каковы же причины такого поведения? «Последние исследования показывают, что все эти нарушения и склонность к насилию возникают у мальчиков чаще всего (какой бы ни была социальная среда, в которой они выросли) вследствие самой конструкции их мужской идентичности». Ибо в обществе негласно действует injonction à la virilité, побуждение к вирильности, а это есть нехорошо. В начале полового созревания, продолжает докторесса воспитательных наук (docteure en sciences de l’éducation), когда отношения сексуализируются, мальчики оказываются между двумя нормативными системами. Первая, идущая из школы, проповедует ценности спокойного поведения, послушания, исполнительности, обычно приписываемые женскому полу. Вторая, идущая от мужского сообщества, чтит «вирильное» поведение и побуждает мальчиков нарушать правила, быть дерзкими, прибегать к физической силе, причислять себя к доминирующему полу… То, что неприемлемо для наших воспитателей-утопистов, это не то, что мальчики чаще нарушают правила, а то, что они не хотят быть как девочки, хотят изо всех сил принадлежать к категории мальчиков.  В этом-то и вся проблема!

«Нужно покончить с этой «фабрикой самцов» , без обиняков заявляет мадам Ayral (сразу представляется дьявольская медсестра Рэтчед из фильма «Пролетая над гнездом кукушки»). Для этого нужно деконструировать все гендерные стереотипы, господствующие в воспитании наших детей. Занятия спортом между мальчиками, например, (футбол, регби и т. д.) усиливают принцип доминирования мужского (ne fait que renforcer une masculinité hégémonique). Стадионы и прочие места для командных тренировок являются не чем иным, как «maison des hommes » – «домом мужчин», то есть таки «храмом маскулинности». Именно в этих местах конструируется эта «гегемонная маскулинность», будь она проклята, ибо она «продуцирует сексизм и гомофобию». Значит, что предлагают наши Франкенштайны от воспитания  конкретно? Императив — это вывести наших детей из рамок «гендерных стереотипов поведения». Надо объяснить детям, что совсем не обязательно соглашаться с тем, что ты родился мальчиком или девочкой. Ваши первичные половые признаки ничего не означают! В шведских школах, например (а они в Европе ближе всех продвинулись в направлении к «новому дивному миру») уже не принято называть девочек — девочками, а мальчиков — мальчиками. Для этого предписывается нейтральное слово hen. Детям говорят, что они пока не принадлежат ни к одному полу, и что выберут они себе тот или иной гендер чуть позже. См. статью «Швеция. В стране бесполых детей»  https://www.nouvelobs.com/monde/20130218.OBS9257/suede-au-pays-des-enfants-sans-sexe.html)

Детям там не читают традиционных сказок типа «Белоснежки», «Золушки» или «Русалочки» – ибо они построены на гендерных стереотипах. Образцовая школа в Швеции носит красноречивое название Egalia (ну прямо с острова Utopia Томаса Мора!). Мальчиков там побуждают играть в куклы, а девочек — в футбол. Заботливые педагоги — агенты новой гендерной утопии — поясняют, что нельзя, чтобы дети были ограничены в своем поведении рамками гендера.

Не знаю, как вы, а я бы не хотела отдавать своих детей в такую прекрасную школу. Пусть уж лучше мой сын дерется на переменах, как это делалось когда-то в счастливые времена, описанные в «Petit Nicolas » !

 

 

Наука и активизм составляют плохую пару. Эту истину еще раз напоминает нам Тибо Ле Тексье в своей только что вышедшей книге «История одной лжи. Расследование Стэнфордского эксперимента» (Thibault Le Texier. Histoire d’un mensonge. Enquête sur l’expérience de Stanford.  2018). Эта книга представляет собой ни больше ни меньше чем mise à nu d’une manipulation – «обнажение манипуляции» –  чем оказался известный всем Стэнфордский эксперимент 1971 года.

Беседа с автором книги на France Culture ( передача от 05.05.2018) :

 

Ваша книга — это расследование по следам одного из самых известных экспериментов в истории психологии, описанного во всех учебниках социальной психологии, широко представленного в кинематографе и на телевидении. Как проходил этот эксперимент, в каких обстоятельствах?

Тибо Ле Тексье: Профессор психологии Стэнфордского университета Филипп Зимбардо набрал двадцать два студента и назначил (случайным образом, по жребию) половине из них роль охранников, а другой половине — роль заключенных. В подвале учебного корпуса психологии для этого эксперимента специально оборудовали три «тюремные камеры». Все получили соответствующие костюмы, «охранники» – униформу, дубинки, темные очки, чтобы не видно было их глаз. «Заключенные» должны были носить тюремные халаты с номером, подобие колпака на голове и цепь на лодыжке. Зимбардо расставил всех по местам и оставил их одних в этой искусственно созданной «лабораторной ситуации», при этом сам он имел возможность следить за происходящим с помощью камеры видеонаблюдения. Что стало происходить? Согласно версии Зимбардо, ставшей сразу официальной, «охранники» повели себя самым жестоким образом, каждый день придумывали новые издевательства и унижения: будили «заключенных» посреди ночи, заставляли отжиматься, все время проводили пересчет и т. д.  Кроме того, «заключенных» поддерживали в постоянном психологическом напряжении: называли исключительно по номерам, говорили, что среди них есть предатели, внушали подозрение друг к другу и т. д.  Все это привело к тому, что пятеро из них впало в нервную депрессию, и Зимбардо был вынужден прекратить эксперимент через шесть дней, тогда как по плану он должен был длиться две недели.

Итак, это версия профессора Зимбардо, версия, ставшая официальной.  Эта история  ужаснула всю Америку, и это стало причиной того, что эксперимент получил такую известность. К тому же именно в этот момент в США остро встает вопрос о содержании заключенных в тюрьмах. 

 Да. Через несколько дней после окончания эксперимента в одной из тюрем Сан-Франциско происходит попытка побега, и дело отягощается тем, что убит один из известных активистов Black Panthers . Вследствие этого будет много репортажей, манифестаций и т. д. Месяц спустя — мятеж в другой американской тюрьме, сотня убитых. Таким образом проблема тюрем вновь оказывается в центре внимания всей Америки. И Зимбардо приглашают каждый раз выступить в качестве эксперта, он выступает даже с трибуны Конгресса, и становится таким образом главным консультантом и специалистом по тюремным вопросам в США.

Зимбардо не скрывал, что затеял эксперимент, чтобы показать, как ужасны последствия нахождения в тюрьме. Это была своего рода ангажированность, так с молодости он был активистом, противником тюрем и авторитета вообще.

Зимбардо симпатизировал движению против авторитарности, в том числе движению хиппи, в то время студенты выступали еще против войны во Вьетнаме. Хотя и Стэнфорд был менее политизирован, чем Беркли, молодежь была взбудоражена по всей стране. Зимбардо, основываясь на этой идеологии анти-авторитаризма, вознамерился своим экспериментом наглядно показать, насколько тюрьма антигуманна и к каким ужасным последствиям она приводит. То есть заключение эксперимента у него было готово с самого начала, оно звучало примерно так: «показать отрицательные последствия пребывания в заключении». Идея была следующей: продемонстрировать, что даже хорошие, нормальные люди, оказавшись в определенных условиях, могут превратиться в садистов, и более того, неизбежно в них превращаются.

Тридцать лет спустя после эксперимента новый скандал — появляются фотографии, свидетельствующие о плохом обращении американских солдат с заключенными в тюрьме Абу-Грейб.

Да, Зимбардо вновь на волне. Он становится экспертом и свидетелем по делу одного из обвиняемых и получает доступ к секретным документам. Вновь он предстает перед всей страной как главный специалист по этому делу. Его наперебой приглашают все крупнейшие телеканалы. Телевидение и кинематограф ухватываются за сюжет. Еще до скандала Абу-Грейб  был сделан немецкий фильм «Das Experiment »(2001).  Нужно сказать, что авторы фильма значительно усилили шокирующую способность истории и отошли от реальных событий. (Сцены сексуального насилия, два человека погибают, трое раненых). В 2010 году выходит американский ремейк этого фильма. В 2007 году, используя данные по делу Абу-Грейб, Зимбардо выпускает книгу The Lucifer Effect : How Good People Turn Evil(Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев). Книга будет иметь огромный успех, возглавлять список бестселлеров Нью-Йорк Таймс, ее переведут на 25 языков.

Примечательно то, что Зимбардо сразу же позаботился о том, чтобы составить официальную и окончательную версию своего эксперимента. Эта версия заключается в диапораме, которую он тут же рассылает в десяток университетов, лицеев,  библиотек и тюрем.  К тому же сразу бросается в глаза яркая, впечатляющая форма, стремление сделать документ макчимально зрелищным.

Эксперимент был задуман как хэппенинг и снят скрытой камерой. Зимбардо заранее пригласил журналистов, фотографов, чтобы они могли следить и освещать все происходящеев прессе и на телевидении, как будто заранее знал, что будет чем поживиться. В первый день эксперимента он лично везет к месту начала событий телеоператора, чтобы тот снял момент, когда «арестуют» будущих заключенных. Это такой первый случай reality television, хотя тогда этого явления еще не существовало. Он выступит перед журналистами уже на второй день эксперимента и затем — в день его прекращения. И это при том, что всем говорил, что похудел на четыре килограмма, не спал двое суток — тем не менее, он тут же даст пресс-конференцию и сделает предварительное заключение эксперимента.

В те времена это было ново, тогда не практиковалось освещение этих вещей в масс-медиа, как сегодня. В 70е годы совсем не думали использовать прессу и телевидение для рекламы научных экспериментов.

Да, Зимбардо — это пионер в области медиатизации (привлечении масс-медиа) научных исследований, и он взял это дело в свои руки. Его диапорама с использованием технических достижений того времени стала своего рода первой  PowerPoint презентацией. Он сделал все, чтобы усилить драматизм ситуации. Обратите внимание, он сделал диапораму до того, как закончил обработку данных. Его мало заботило правдоподобие эксперимента, его интересовало прежде всего то, как сделать эту историю наиболее шокирующей.

Как случилось, что вы обратились к этой истории?

Меня привлекла прежде всего необычайная медиатизированность этого эксперимента. Я знал, что все снималось на видеокамеру, я видел архивные фотографии, странные, черно-белые, где «заключенных» с чулками на головах заставляли отжиматься, им многие другие.  Я был шокирован этими фотографиями и заинтригован. И я пришел к мысли сделать фильм, в котором будут использованы только архивные материалы, ничего от себя. Я поехал туда, в Стэнфордский университет, и там быстро понял, что все на самом деле было не так, как представлено публике.

Архивы, которые я изучил, однозначно свидетельствуют о том,  что были многочисленные манипуляции, необъективные интерпретации, свидетельства участников, противоречащие официальной версии, которые не были обнародованы, так же как и тот факт, что этот эксперимент был повторением другого, который был проведен со студентами Зимбардо в дортуаре. Зимбардо просто заимствовал его протокол и правила, а также то, чем должны были заниматься «охранники» в течение дня – все то, что в официальной версии было представлено как их спонтанное поведение, как то злое, что высвободилось из них само собой в ходе эксперимента. На самом деле все было приготовлено заранее, каждый участник был проинструктирован, как себя вести, и если кто-то плохо или не так играл свою роль, Зимбардо вызывал его к себе и корректировал. Все это легко обнаружить при изучении архивов.

Видимо, Зимбардо даже не пытался уничтожить архивы, которые могли его скомпрометировать?

С 2011 года они отданы в Стэнфордскую библиотеку, а до этого Зимбардо хранил их под секретом. Теперь к ним открыт доступ.

Ваша кропотливая работа заключалась в том, чтобы показать методологические нарушения в проведении научного эксперимента. Основное нарушение заключалось в том, что автор сформулировал заключение еще до того, как эксперимент был закончен. То есть Зимбардо придумал что-то вроде перформанаса, хэппенинга, который призван был проиллюстрировать уже готовую идею, заключающуюся в том, что тюремные условия порождают насильственные эффекты. Тогда как на самом деле он сам вводит инъекцию насилия с самого начала и выдает таким образом причину за следствие и наоборот. Это и есть то, что мы называем junk science — фейковая наука?

Да, именно так. К тому же он манипулирует фактами, чтобы сделать как можно более броской свою изначальную идею: что обыкновенные приличные люди могут стать самыми настоящими садистами, стоит только создать для этого условия. Ситуация для него —  это единственный фактор, объясняющий человеческое поведение.

Каждый раз, когда что-то происходит с его «подопытными», он стирает персональные черты «надзирателей» и «заключенных», не пытается разобраться, что, может быть, это персональные отличительные черты человека — его характер, его прошлое — могли бы объяснить его поведение, нет, каждый раз Зимбардо неизменно объясняет все исключительно карцеральной ситуацией. Более того, он представляет своеобразную карикатуру основного пункта социальной психологии того времени (все поступки объясняются ситуацией), тогда как личностная психология объясняла все личным характером, наклонностями, наследственностью.

Удивительно здесь то, что эксперимент такого рода оказался достоянием всего общества, стал целым явлением культуры, то есть вышел за рамки узкого круга специалистов, стал всеобщим référence, описанным во всех учебниках по психологии и социологии, и не только. Как же так случилось, что все сразу поверили? Почему не было обсуждения среди специалистов и критики?

Да, сообщество психологов оказалось не на высоте.

Все оказались обмануты этим фейковым экспериментом! Потому что те, кто должны были серьезно рассмотреть и дать оценку этой работе Зимбардо, не сделали этого! Психология как академическая дисциплина оказалась серьезно скомпрометирована.

Абсолютно точно. Были, конечно, те, кто не поверил, например, Эрих Фромм. Но он шел тогда против мейнстрима, и его не поддержали. Были психологи, которые говорили, что результаты слишком зрелищны и ужасны, чтобы можно было в это поверить, и к тому же эксперимент был проведен всего лишь один раз, что было недостаточно участников, чтобы делать такие глобальные выводы и т. д. Но они не стали развенчивать эксперимент, они повели себя так, как будто его просто не было. Другими словами, есть учебники, которые признают этот эксперимент и есть другие, которые его просто игнорируют. Таким образом, они не помешали свободному распространению этого мифа, тогда как нужно было его развенчать. Поэтому Зимбардо стал так знаменит и популярен. Нужно сказать и о роли телевидения и бумажной прессы, которые по своей недалекости и любви к зрелищности приняли все за чистую монету и этим подтолкнули Зимбардо к еще большей карикатуризации. Был один репортер Эм-Би-Си, который расспрашивал участников эксперимента ( эта запись сохранилась), и там можно услышать, что они дают свидетельства, противоречащие основной версии. Некоторые «охранники» говорили, что просто играли роль в соответствии с полученной инструкцией. Тем не менее этот журналист уберет эти свидетельства и, более того, усилит драматизм истории — он скажет, что налицо была эскалация насилия и дело могло дойти до трагического исхода. Это потворство и даже пособничество журналистов тоже сыграло большую роль.

Какие уроки мы должны извлечь из этого сегодня? Нужно ли, можно ли отдавать журналистам сам процесс и результаты научного исследования? Нужно ли сообщать все широкой публике? Не ведет ли это к желанию большей зрелищности и стремлению привлечь интерес публики вопреки научной объективности? Не способствует ли это эффекту junk science, как мы сказали выше?

Поскольку исследователи нуждаются в деньгах для проведения своих опытов, поэтому некоторые из них невольно будут стремиться к тому, чтобы сделать их более зрелищными, чтобы привлечь инвесторов.

Остановимся на личности самого Зимбардо. Вы встречались с ним, разговаривали?

Да, он по-прежнему очень активен (ему сегодня 85 лет), хотя и оставил науку.

Вы сказали ему, что у вас есть компрометирующие материалы? Что он думает сегодня о своем эксперименте? Он по-прежнему верит в свою версию?

Когда я сказал ему, что веду расследование (мы говорили по телефону), что у меня есть серьезные доказательства, могущие уничтожить его научную репутацию, он разговаривал со мной как автоответчик. Он повторил мне то же самое, что я читал уже в сотнях интервью. И когда я направил ему мою статью на английском, в которой резюмировал все мои аргументы, он ответил, что его не интересует моя работа, что он знать ничего не хочет и просит его не беспокоить.

В конечном счете, видимо, Зимбардо оказался в плену собственной веры и, чем дальше отстоит по времени этот эксперимент, тем меньше он помнит правду? А может быть, и не хочет ее знать?

Это очевидно. К тому же здесь заметен извращающий эффект медиатизации . Еще до того, как он закончил эксперимент, он уже был в плену своей выдуманной истории. С того момента, как он дал свои первые два интервью (еще до окончания эксперимента!), его подхватило мощным течением, история уже была сфабрикована, и было уже поздно вносить коррекции. Да он, скорее всего, и не собирался быть честным.

Очень быстро он превратился в своего рода бизнесмена от науки, ведь он постарался вытянуть из этой истории — в смысле зарабатывания денег и славы – все, что можно?

Он стал этаким рантье, живущим на этой ренте — всемирной известности его эксперимента. Его представляют не иначе как «Филипп Зимбардо, отец Стэнфордского эксперимента».  Он давно прекратил заниматься исследовательской работой,  ездит по всему миру со своими публичными лекциями, зарабатывая на этом огромные деньги, но он не имеет к науке никакого отношения.

Источник: « Fake science », retour critique d’expérience à Stanford

https://www.franceculture.fr/emissions/la-suite-dans-les-idees/la-suite-dans-les-idees-du-samedi-05-mai-2018

А также:

https://www.youtube.com/watch?v=8x_3YrNab2o